Поэт, публицист, переводчик, член Союза писателей России, культурный деятель Александр Павлов признан классиком магнитогорской литературы. Тепло вспоминают Александра Борисовича в редакции «Магнитогорского металла», с которой была связана его журналистская судьба. Благодарную память хранят и наши земляки, перенимавшие у него секреты поэтического мастерства в литобъединении «Магнит». Среди них Александр Поздеев, который работает монтажником в ЦРМО-4 Объединённой сервисной компании Группы ММК, пишет стихи и прозу, издал две книги. Предоставим ему возможность сказать слово о своём наставнике в литгостиной «ММ».
Александр Борисович Павлов. Когда упоминаю его имя, теплеет сердце. На нашем литературном магнитогорском небосклоне Александр Борисович, безусловно, звезда яркой величины. Он в том созвездии, где вечно сияют имена Бориса Ручьёва, Михаила Люгарина, Людмилы Татьяничевой, Нины Кондратовской и других поэтов, прославивших Магнитку.
В стихах Александра Павлова нет вычурной зауми, натужного умствования, пошлого декадентства. Плоть от плоти он поэт реальной, земной трудовой жизни, певец трудовых будней. Тем не менее через горячие строки рабочей и городской тематики вдумчивый читатель обязательно находит тонкую философию. Это философия самой жизни как она есть, она явлена из вроде бы совсем простых вещей и в итоге выходит в некую почти космическую запредельность.
Эта кажущаяся простота на самом деле полна ёмких метафор, не каждому поэту дан дар превратить обыденность в нечто полностью овладевающее сердцем читателя. Александр Борисович владел подобным приёмом как никто другой. Как часто негодовали мы лишь при одном упоминании термина «рабочая поэзия». Как же надоели нам эти годами воспеваемые домны, цеха, мудрые ветераны труда, разве для этого дан нам свыше дар поэзии? Подобное мнение владело многими из нас, в том числе, каюсь, мной. Но, видимо, само время расставляет все по местам, спустя десятилетие после смерти поэта его дар продолжает говорить чеканными строками со страниц изданных книг.
В силу обстоятельств мне довелось поучаствовать в литобъединении, ведомом Александром Борисовичем совсем мало, в двух-трёх заседаниях. Но вот что врезалось в память – это чуткость, строгая внимательность руководителя к каждому автору, а ведь графомании было запредельно много. Но Александр Борисович выслушивал всех, был очень тактичен и притом справедлив, как истинный профессионал. Недовольных на этих встречах не было – дружественная, светлая атмосфера нашего литературного братства, и желание услышать каждого. И это было его заслугой.
Производственная тема в стихах Александра Борисовича никогда не перекрывает лирическую. Более того, на моей памяти Павлов, – возможно, единственный автор, который столь органично соединяет производственную тему с сугубо бытовой и вдобавок окаймляет тонкой лирикой.
Большая редкость встретить автора, у которого вообще нет проходных вещей. Удивительный поэт, удивительный дар. С горечью думаю, спустя двенадцать лет после смерти его творчество все ещё недооценено. Производственная тема, как мы убеждаемся, это не скучно и не прямолинейно. Домны, стройки, романтика трудовых будней под пером воистину талантливого автора могут захватить не меньше чем ярко написанная фантастика с острым сюжетом.
Поэзия Александра Павлова берет своё начало в детстве, в памяти о жизни в бараках на заводских окраинах. И продолжает она свой путь через беспокойную юность в зрелость.
Павлов воспитал несколько поколений магнитогорских литераторов. О нём пишут монографии, исследовательские работы, воспоминания. Но нет ничего лучше, чем открыть томик стихов Александра Павлова, в полной мере ощутив движение мысли в литых строках.
Александр Поздеев
«Мы сквозь сердца профильтровали время…»
Александр Павлов
Январь
Вернее обстоятельных прогнозов,
поддерживая славу январей,
стоймя стоят вмороженные в воздух
лучи заиндевелых фонарей.
Обтёсаны упругой, колкой стынью,
высоко поднимая небосклон,
стоят лучи над городом пустынным
бесплотным строем световых колонн.
На них провисла ночь... Сквозные звёзды
дырявят полог неподвижной тьмы.
О как мерцает оживлённый воздух
в глухую полночь посреди зимы!
И ты не слышишь, как в немом сиянье
само собой свершается в тиши
подспудное и древнее слиянье
земли и неба, тела и души.
Дом
Мы забыться хотели,
да забыть не смогли
старый дом у котельни
в антрацитной пыли.
Засыпной и каркасный,
крытый толем дворец,
под восходами красный,
голубой в светунец.
В незабытой сторонке
столько лет он стоит!
Только водоколонка
все гремит и гремит.
Только вёснами слышу:
он ломает метель,
конопаченой крышей
окунаясь в апрель.
Бросив памяти вызов,
всё плывёт по весне
с голубями в карнизах
и геранью в окне.
Песня журналистов
Года уходят, кратки и похожи,
у нас года особо не видны.
И мы уходим медленно, но всё же
в подшивках пыльных остаёмся мы.
Наш пот впрессован в блеклые страницы,
наш голос врезан в типографский знак.
А между строк – всё те же наши лица,
и на висках не блещет седина.
Мы сквозь сердца профильтровали время
и втиснули эпоху в коленкор.
Когда вокруг знобило – мы горели,
а леденели – людям не в укор.
Мы не имеем права на усталость.
А если вдруг от боли и тоски
ты упадёшь – то это все же малость,
всё по-людски, всё очень по-людски.
И там, где ветер беспокоит стяги,
звездою путеводною во мгле
тебе сияет чистый лист бумаги
и сохнущая ручка на столе.
Глядень-гора
В моем краю магнитные ветра
и тишина нестойкая, скупая...
У каждого своя Глядень-гора,
и у меня...
Которую скопали.
Магнит-гора...
За поволокой дней
твой гордый крик всё тише и тревожней,
но почему-то зорче и видней
у твоего глубокого подножья.
Твоё большое сердце растеклось
по всей стране, от севера до юга,
укрыв её, продутую насквозь,
стальной непробиваемой кольчугой.
У каждого своя Глядень-гора,
трибуна жизни, вещая вершина,
откуда животворные ветра,
взлетев под солнце, падают в долины.
Магнит-гора...
Отвернутым пластом
ты падаешь в долину безымянно...
Но за тобою прячется восток,
и на ступенях дремлют ураганы.
Смена
Р. Дышаленковой
Утонувший в ночи по колено,
озаряемый лунным огнём,
город спит, но качается смена
в колыбельном трамвае своём.
По калёным, накатанным рельсам,
год за годом к сердцам городов
бесконечным заботливым рейсом
едет смена для добрых трудов.
С непременным своим «Беломором»,
с прибауткой, лихой на подъём,
с откровенным своим разговором
да с обеденным мятым рублём.
На Магнитке, в Кузнецке, в Тагиле,
с молодых, незапамятных пор,
едут люди, простые такие,
и о важном ведут разговор.
Разбирают по полочкам время,
поднимают вопросы ребром...
Или врежут под самое темя,
или выдадут молча «добро».
Поразмыслить бывает нелишне
о себе, о житье, о бытье.
Достаётся и прошлым, и пришлым,
а своим – по особой статье.
Мысли ясны, и сжаты, и цепки.
Среди всякой хулы и похвал
ты вернее и чище оценки,
видит бог, никогда не знавал!
Хорошо, бескорыстно, степенно,
повсеместным триумфом труда
проезжает рабочая смена.
И мерцают в ночи города.
Разнорабочий
Хвала тебе, разнорабочий,
твоей осознанной беде
в непостоянном и побочном,
непримечательном труде.
И в том судьба не виновата,
что ты являешься у нас
весёлым пленником подхвата,
спецом отменным про запас.
Хвала тебе, разнорабочий,
рубаха-парень, виртуоз,
прямой, скуластый, сверхурочный,
продутый ветрами насквозь.
Калённый пламенем высоким,
живьем мороженный в степи,
закоренелый житель стройки,
гроза авралов и стихий.
Хвала тебе, разнорабочий,
тебе, вблизи или вдали,
среди гигантов крупноблочных
или на краешке земли.
Дверевой
Он кокс печёт, глотая горький дым,
его пирог не по зубам сластёне.
И жёлтый месяц кружится над ним
в оплавленном и треснутом плафоне.
Так хлеб высокий выпекает мать,
колдуя у широкой русской печи.
И светом лампы не спеша обнять,
ей вечер припорошивает плечи.
Седой и прокалённый коксохим,
преддверье городского непокоя...
От камня, от железа, от сохи,
из рук отца ты вышел надо мною.
Над этою землёю зоревой
годами и дымами припорошен...
И вот стоит последний дверевой,
осыпанный и будущим, и прошлым.
Гвозди
Я в цех являлся, будто в гости,
и наблюдал издалека,
как скачут розовые гвозди
от раскалённого станка.
Сквозь перепады огневые
смотрел, забившись в уголке,
что говорят глухонемые
на рукавичном языке.
А гвозди свечками взлетали...
И я запомнил навсегда,
как пахнет жареною сталью
их закалившая вода.
***
На окраине этой старинно
и темно от слепых фонарей,
и гудки пробиваются длинно
сквозь туманы седых январей.
Я хожу на окраину эту,
где теплушки дымят в тупиках,
где дороги прохожему нету –
только шпалы да рельсов река.
Здесь курятся путейские будки
и сугробы от масла черны,
а завод прекратился как будто,
и пора бы вкусить тишины.
Здесь года побурели от гари,
и эпоха убавила шаг.
Но пестро от мазутных испарин,
и звенят перепонки в ушах.
Среди снега, костров и тавота,
заслоняя собой неуют,
на задворках большого завода
великанами люди встают.
Вещий камень
У обшитых плакатами будок,
под крылами багровой зари,
я держу на ладони подрудок:
– Вещий камень, а ну – говори!
И ответил он, сердцу поверив:
– Некорыстны вокруг чудеса,
и твои непутёвые звери,
и вот эти стальные леса.
– Ты на что, – говорю, – намекаешь?
Или слова не знаешь – прогресс?
И машины премудрые хаешь,
и доселе невиданный лес.
Разве годы не властны над нами,
или сила не в нас? Говори!
Мы раздуем великое пламя
шире этой закатной зари.
И ответил он:– Что эти годы!
Я-то ведаю завтрашним днём:
а достанет ли сердцу свободы,
осенённому этим огнём?
***
Мы в этой жизни скоротечной
большому пламени сродни.
И время, словно мех кузнечный,
крушит обугленные дни,
чтоб на высокой самой ноте
последний огненный язык
осёкся в яростной работе
и отлетел, как звёздный крик.
Ну что ж, не нами мир задуман.
Не нами, грешными, но всё ж
огонь гудит по нашим думам,
огонь, который с нами схож.
Он зол, стремителен, неистов,
но сквозь летящие года
несёт живительные искры,
как дальний свет несёт звезда.
