-Я все эти цветы здесь оставлю: в театр надо с ними приходить, а из театра выносить грешно… Меня, как человека неприметного, все удивляет, - экспромтом роняла Римма Андрияновна фразы-афоризмы, то перелистывая сборник в поисках нужного стихотворения, то просто мельком комментируя происходящее. Тем временем малый зал в театре оперы и балета заполнился до отказа: на литературно-музыкальный проект "Линия жизни" собрались любители поэзии - строители, библиотекари, литераторы, агаповские знакомцы героини дня.
А она каждой репликой выдавала в себе лирика, наблюдателя, философа - хоть следом ходи, записывай. Даже для проверки микрофона вместо обычного "Раз-раз-раз" озвучила свои "молодые" строки: "Любимый мой, мой ласковый, мой ладный". В год поэзии Магнитки, последовавшего за юбилеями Бориса Ручьева, Михаила Люгарина, Немира Голланда, Нины Кондратковской, самой Риммы Дышаленковой, темой ее вечера стало "Приношение Борису Ручьеву". Для Риммы Андрияновны эта отсылка к классику - не формальная дань уважения: говорила о старшем друге, наставнике, недосягаемом предмете своей девичьей влюбленности и - непостижимой личности. Строки ручьевской поэзии перекликались с дышаленковскими стихами, образуя ту самую "Вселенную слова", которую, по мнению Риммы Андрияновны, Ручьев создал и заполнил своим творчеством.
- Привези ты мне в подарок сок вишневый на губах, - читала она ручьевские "Проводы Валентины".
И вторила своей лирикой творчеству наставника. И восхищалась точностью его строк - о звуках, запахах, щебете живой природы, предшествующим описанию движений души. И объясняла эту чуткость: "Вырос в "биологической цивилизации". Только так, космически, она воспринимает детство поэта на крестьянском подворье среди тягловой, молочной, шерстяной животины, с привычкой к труду, тесно связанному с природой. За эту же привязку к живому, крестьянскому, превозносила поэзию агаповских коллег: "Сохранили дух тютчевской поэзии дворянских имений".
Вообще, в ее устах провинциальное, окраинное - по отношению к стране, городу, обществу - самое добротное, выверенное, честное. Римма Андрияновна даже, чтобы понять образ Ручьева, отсылает к своему и ручьевскому литературному кумиру - Пушкину с его "уездной" "Капитанской дочкой": "Вчитайтесь - и проступит его лик. В нем есть и от Пугачева, и от защитников крепости, и от Гринева, и от Савельича, и от Пушкина". И в ее философии мира, как в ручьевской, космическое и провинциальное тесно связаны:
- Говорил о себе как об одиноком человеке: "Мне одна дорога - в стройбригаду". В поэзии, мироощущении разделил со мной круглое сиротство - это как при распаде Советского Союза… Мартенов на комбинате уже нет. Недавно узнала, что и многих домен тоже. Как нам, поэтам, без них жить? Магнитка превратится в европейскую лужайку… В новой жизни потерялась "бригада" - форма мужского единства, деятельности в коллективе, землячестве, родстве. Как мужчинам поднимать страну?
И вспоминает собственные строки о распаде СССР из "Ночи декабрьской ведьмы" - стихов, прозвучавших в девяносто первом по всей стране.
Прозвучали и посвященные Борису Ручьеву "Поздние встречи" и "Венок" - отголоски прощания с дорогим человеком. Римме Андрияновне выпало провести с ним последнюю ночь перед похоронами, но и об этом она вспоминает как о свидании с живым: "Сидела над ним, ухаживала за телом… Формалин… Ведь ему назавтра идти прощаться с городом". Сожалеет: не все из общения с большим поэтом сумела записать. А многое - следовало бы, чтобы теперь расшифровывать глубинные смыслы его слов и дорисовывать образ - как в тот раз, когда при случайной встрече он бросил: "Сегодня день - удивительный, как свежее яблоко. У меня их за жизнь всего десяток было. Я их все съел". И обращается к слушателям-собеседникам: "Как вы понимаете его фразу "До полнолуния надо успеть стать человеком" - ведь есть в ней и биологическое, и космическое, и мистическое?"
И не избегает страшной темы - доносительства, тоже с элементами мифологии, космизма:
- Это мужская цивилизация. Мужчины считают своим долгом хранить государство. О том, что ему вредит, - будет известно в парткоме, НКВД. Среди мужчин он не откровенничал. А я ему никто - со мной был откровенен.
Бог весть, как при всех этих отсылках к масштабу личности Ручьева его ученице удалось избежать пафосности встречи. Может, тем, что перемежала воспоминания - приглашением к диалогу, давала вне протокола высказаться другим творцам - поэтам, музыкантам, присутствовавшим на встрече, читала свои шутливые вирши - эпиграммы, частушки, "металлургическое подражание Омару Хайяму". "У металлурга много рук и ног. /Он расторопен и могуч, как бог. /Но металлург и богом недоволен: /"Уж заплатить как следует не мог", - зачитывала Римма Андрияновна и спохватывалась: "Я же про Аркаим ни слова не сказала".
Про Аркаим и правда, так и не сказалось. Но был разговор о вере, родине, образе матери, тайне творчества, мироздании, открытиях Вернадского. А о себе - лишь как о свидетеле событий и чужих жизненных драм, переложенных в поэзию или размышления. И вновь и вновь разговор возвращался к Ручьеву.
- Спасибо, что подарили нам его - живого, - прощались гости.
- Не каменного? - отозвалась равновеликая.
