Именно такое название дал Андрей Звягинцев своей киноинтерпретации истории библейского Иова. Картина прославленного российского режиссера вошла в основную конкурсную программу 67-го Каннского кинофестиваля и сразу после показа была высоко оценена мировой кинокритикой (приз за лучший сценарий). "Левиафан" стал первым в истории российским фильмом, удостоенным американской премии "Золотой глобус" в категории "Лучший фильм на иностранном языке". Также фильм вошёл в число номинантов на премию "Оскар" и премию BAFTA в категории "Лучший иностранный фильм". "Левиафан" был показан в киноклубе P.S. кинотеатра Jazz Cinema, на обсуждении говорили о том, что фильм - сильная сатира, но далеко не только на госмашину…
Сейчас уже все страсти остыли. Однако в дни премьеры "Левиафана" А.Звягинцева казалось, что некоторые говорят и пишут не о режиссере вовсе, а о каком-то мрачном злодее с идейными позициями, мало чем отличающимися от взглядов наемных убийц и предателей родины, о злом гении, создавшем бессовестный спектакль, лгущий о стране и чернящий русского человека. Колесами толковательной машины можно раскатать вообще любой замысел, сделать его плоским, бумажным, мертвым. Но мертв ли он на самом деле?
Если вам каким-то чудом удалось вжиться в звягинцевский фильм, вы, наверное, еще помните незабываемое ощущение от панорамного финала с храмом. Осматриваешься в этой вечной русской зиме и, к своему ужасу, понимаешь, что стоишь посреди плоской дыры, без глубины, смысла, совершенства, достоинства. Не осталось ничего возвышенного: ни веры, ни покаяния, ни любви, ни надежды, ни Бога. Полная опустошенность, разочарование, признание неизбежности гибели истины, красоты, самой жизни. Так что, да… Звягинцев - убийца. Но другой. Точно не тот, кто разметал все, что можно и нельзя, бульдозером. Когда-то в арсенал рыцарского вооружения входил специальный тонкий, узкий кинжал, предназначаемый для закалывания врага, поверженного в латах на землю. Этот кинжал назывался misericordia - "сострадание". В руках у режиссера - такой же. Он страдающий, честный убийца, мстящий и убивающий злостью справедливости, ожесточением правды, убежденный, как писатель Торо, что "жизнь наша стала бы прекрасна, если бы мы только увидали всю ее низость". Могила дома - храм-новостройка - окончательный и непоправимый итог этого убийства, этой мести.
Впрочем, объект справедливой мести и справедливой злости Звягинцева не Церковь. И уж тем более не христианство. И даже не скудные, стесненные, унизительные условия жизни маленького человека в стране, где начальство тупоголово и ненасытно. Фильм сухой и холодный. В нем нет положительного героя, не за кого зацепиться, некому по-настоящему сострадать. Звягинцев плачет без слез, сухими глазами. И видит всё без прикрас гуманистического пафоса - четко и ясно, как рентген. И везде и во всем ощущает ложь. И громко молчит, со всей силой таланта и духа нападая на всеобщего дьявола лицемерия (левиафан значит дьявол). Фильм - месть ему!
Лицемерие в трактовке Звягинцева - последняя беда, запредельная, смертельная, страшная и пустая, как остов левиафана. Его суть объяснил апостол Павел: "Всё, что совершается без веры, - грех". Говоря о современной реальности, режиссер и вовсе обходится двумя словами: всё - грех.
Лицемерие семьи, когда любви нет, а живут.
Лицемерие справедливости, когда она сводится лишь к "взять за фаберже".
Лицемерие дружбы, когда свои "фаберже" дороже.
Лицемерие власти, когда все себе, а не людям.
Лицемерие добра, когда оно лишь филантропия, матпомощь.
Лицемерие религии, когда вера напоказ ("По воскресеньям как штык на исповедь". "Золотые купола на груди наколоты").
Лицемерие молитвы - беснование финального молебна. Лгущая, показушная, пафосная молитва, выдающая себя за правду. Страшнее ее только мертвый, но новый и действующий храм. Подобие храма. Подобие дома. Подобие семьи. Подобие веры. Подобие власти. Подобия!
И герой Серебрякова - с мучительной, пристыженной, подневольной гримасой боли, почти животной боли, он тоже лишь подобие человека. Не холоден, не горяч. Дряблый, бессильный, безвредный, безверный, безысходный. Вернее так - схлопнувшийся, никакой.
Можно ли искать в фильме хоть какую-то зацепку - смысл, свет, надежду? Природа? Она в "Левиафане" прекрасна, величественна, вечна. Пейзажи оператора Кричмана захватывают бездонностью и тайной. Однако природное у Звягинцева, несмотря на всю мощь, глубину, свободу, - тоже мрачное откровение, равнодушное, стихийное, темное, хаотическое, таящее в себе дьявольское отрицание. Первобытно-языческое пространство вод и гор пронизано сумеречным дочеловеческим хаосом. Это беспризорный мир, в котором самосохранение человека практически невозможно.
В страшных и таинственных пейзажах скрыта смутно сознаваемая подневольными героями тоска об истинной безбрежной свободе. Но свались на них эта свобода жить, выбирать и действовать? Они будут действовать? И если да, то по понятиям или по вере?
В "Елене" хотя бы промелькнуло предчувствие нового, высшего, лучшего человека, тоска по нему (младенец в финале). В "Левиафане" это предчувствие тонет в пошлости и немощи человеческой. Режиссер отнимает у героев всякую надежду на прозрение хоть какого-то смысла в жизни, хоть какого-то объяснения ее цели. Фотографически точное воспроизведение человечьего вырождения - повседневная мелочная борьба и глубоко приниженные, отдельные друг другу люди, т.е. отдельные тела, словно обезглавленные рыбы с конвейера. Антигуманизм? Да, гуманизм учит другому. Человек человеку - весть. Весть о спасении. У Звягинцева он весть о крушении, лжи и кошмаре. И это гнетущее послание еще более отягощается тем, что его преподносит большой художник, задетый крылом духа, чуткий к явлениям надчувственным, сверхреальным, открытый тончайшим символам, отчасти даже мистик. На наших глазах он слагает с себя гуманистические полномочия пророка, учителя, исправителя, созерцателя тонких сфер, вынимая кинжал misericordia.
