Справка «ММ»
Игорь Гончаров родился 22 июля 1971 года в Калининграде. В 1975-м с семьёй переехал в Магнитогорск. После окончания школы учился в Магнитогорском горно-металлургическом институте. Работал конструктором перспективных моделей на Волжском автомобильном заводе в Тольятти. В 2006 году вернулся в Магнитогорск.
В 2013-м снял художественно-документальный фильм «Вариации на тему пустоты, или Дело № 4917» о Борисе Ручьёве. Организатор фестиваля короткометражных фильмов «Видеостихия». Член Союза российских писателей. Автор шести книг стихов и прозы.
***
Из нашей гостиной, где,
подавая ужин,
Ты зацепила глазами
глаза заката,
Этот побег был никому
не нужен:
Было ветрено и угловато.
В каменном веке
не подстилали маты
Из-за капризов мужа.
Ты была там раздета по пояс.
В пещере нашей
Пахло соломой, и некто третий,
Помню, требовал что-то,
а я сквозь кашель
Ещё раздражённо тебе заметил,
Как ты улыбалась,
следя за этим,
Изогнувшись, помню,
в лучах тогдашних,
Что, минуя тебя,
уходили дальше,
Чем современные дети наши.
***
Что жизнь? Сгоревшая строка,
Признание в любви и первый
Шаг к пропасти,
где кистью старика
Нащупываешь посох эфемерный.
Но посох изогнётся нервом,
А женщиною – горная река.
Над нею путеводная – ярка –
Взойдёт звезда –
размеренно и верно,
Осматривая многие века,
Как маленький значок
размерный.
Подумаешь: такие берега
Не сокрушить
движением неверным.
Которое почти наверняка
Случится, – прошептал
Коперник.
***
А улочки сдаются постепенно.
У городов не выставишь охраны.
И вереницами военнопленных
Украшены проспекты и каналы –
Печальные домишки
в Амстердаме,
Немного музыкальней в Вене.
Но ты идёшь по улицам беспечно
С улыбкою того гусара,
Что в окнах ещё ищет женщин
И гордо шевелит усами.
Но город уже кем-то занят,
И поживиться нечем.
И только камень, бронза,
витражи,
И ни души за ними, ни души.
***
Смена фона. Хотя и белый тоже
Подчеркнёт не местность,
а взгляд поэта,
Который на вещи потому
и брошен,
Что минус десять,
и трудно поверить в это.
Холодно.
В комнате новый чайник
Куда мелодичнее древних амфор,
И хотя они созданы
для метафор,
В данном случае
ничего не значат.
По причине того же –
залазишь под,
Под покрывало
с фотоальбомом вместе,
Это согреет лучше,
чем целый год –
Словарями и выпусками
известий.
И, потому как день
переходит в сон
Так же, как пульс из галопа –
в редкий,
Думая, что думаешь обо всём –
Не думаешь ни о чём конкретно.
***
Накинет греческую тунику,
Свободнее на два размера,
И окружит. Вы не забудете,
Как пальцы Снежной королевы
Выдавливали вас из тюбика
Вечерним кремом
На подведённое пастелями
Лицо, чья бездна голубая
Составит слово сокровенное
В виде иероглифов Китая
Перед хранящим изумление
Потомком Кая.
***
Вечерами, за колоннадами
их аллей
Даже скептик делается
несерьёзней,
Забывая произнести: долей! –
После отстоя пены. После
Жизни не остаётся дат.
Прочей сдачи. Аплодисменты
Вам прошумят на аллеях летних
Вслед за искренним: виноват,
Погорячился, знаете, не хотел, –
В виде ливня, что одержимо
Наполняет фужеры тел
Свежестью. Содержимым.
***
Март – почти перевёрнутая
страница
Толстой книги, кажется,
«О среде
Обитания особи»,
и хочется убедиться
В прочитанном – о себе.
Самое время,
чтоб выходить из комы,
Разменяв на джинсы тапочки
и халат.
То время, где тем результат
искомей,
Чем неизбежнее результат.
Так – после долгого карантина
Дышит река перед сходом льда,
Как набросок,
который не оплатили,
Сказав перед этим – да.
***
Что за год такой? Размочило.
Ни весны тебе, и июнь туда же.
А, казалось бы – годовщина,
Да какая, раз в Эрмитаже
Даже ночью ворота настежь.
Только здесь, в удалённой части
Нашего сказочного королевства,
Только и пахнет, что – Невским.
Да ты не злись, я не ищу резонов,
Тем паче свежестью и озоном
Позолоты и с нас не смыть.
Не попортить фасадов. Окраины
И живут-то, чтобы любить
До озноба – на расстоянии.
Танковые импровизации
(рассказ)
Где весы, на которых я мог бы взвесить нежность твою? И откуда дует сирокко – моя головная боль?
– Дорогой, ужин готов, – отозвалась Таня.
Я смотрел футбол. Оголённый нерв болтался в пространстве, и твои слова, Таня, причиняли мне невыносимую боль. Наверняка уже завтра «Локомотив» будет для меня просто синонимом поезда, но в данную секунду, за десять минут до конца матча с «Реалом», эта махина вытаскивает из меня всю мою страсть, обнажая её, Таня, перед тобой. Бери и пользуйся. Но, прошу, через десять минут. Нет, ты только посмотри, на что способен твой муж и как звучат струны его души, если правильно сыграть на них. «Локомотив» ведёт, Таня, и я почти не сажусь на диван. Я молод и горяч, почти как во времена нашего знакомства. А ты говоришь – танк. Бесчувственный и грубый танк времён неначавшейся войны. Ты говоришь… – как только ты можешь так говорить, Таня! – что мои гусеницы давят твои незабудки, которых ты едва касалась ладонями. Как тебе не стыдно!.. Посмотри на меня. В конце концов, ты можешь принести ужин прямо сюда, в гостиную, поставив на журнальный столик свои изумительные горшочки с грибами, и сесть рядом со мной. Ты посмотри, как они играют – я давно не видел ничего подобного.
– Доро-го-ой!
– Дорогая, иду уже.
Ах, какая атака!.. Могли, могли забить и ещё!..
Таня что-то напевала себе под нос и была легка. «Ветер ли старое им-м-мя развеял…» Дальше она не помнила, рассеивая по голубоватой кухне звук «м-м-м» сообразно мотиву. Так, ещё укропчиком – чуть не забыла. Она посыпала зеленью запечёную с грибами и мясом картошку, нарезанную ломтиками и выглядывающую из горшочков. Наклонила голову, оценивая своё творенье, вспомнила, что Олег любит с чёрным перцем, взяла с полки хром и хорошо поперчила. Вот так, дорогой, этот будет твой. А этот – мой. В свой она положила чайную ложку майонеза и размазала его по картошке, зачерпнула ещё, но вчера Олег сказал, что она располнела. Подумала, вынула ложку, на которой осталось, и с гордым видом облизала её: не пачкать же раковину.
Давненько я не делала горшочки, Олег. Главное – не пересолить. Интересно, скажет ли он своё: «Таня, ты с ума сошла. Это невыносимо! Невыносимо вкусно, Таня!» Засранец такой.
– Олег!
Резкий порыв ветра пронёсся по залу. Так в тихий летний день, бывает, рванёт листву в берёзовой роще – и что это было? – думаешь…
– Танечка, умоляю, давай в зале поужинаем.
Не отвлекай, Таня, не отвлекай меня, тут самая кульминация. Осталось всего ничего. Надо продержаться, давайте, ребята, ещё немного – и мы в одной восьмой.
– В зале?..
Опять он за своё. Он что, предлагает мне спокойно наблюдать за тем, как он, пялясь в ящик, будет глотать содержимое моих горшочков? Да ему перловку подсунь сейчас, он разницы не заметит. Для кого только стараешься?.. Хотя нет, перловку заметит. Ну, гречку тогда. Нет, не о том. Какой он чурбан всё-таки! Одна восьмая!.. Одна восьмая чего – вселенной? Ну, выиграют, ну, пройдут, ну, а дальше-то что? Всё заново: бей, беги, бей, беги – из года в год. Я не пойму: ведь он умён, как все мои бывшие, вместе взятые…
Так в чём, Олег, диалектика (как ты мне заявляешь вечно) твоего футбола? Ты никогда не сможешь объяснить этого, Олег, потому что ты чурбан, потому что ты не видишь самого главного в своей жизни. А главное – это любовь. Ты делишь её на восемь частей и берёшь только одну, да и ту даришь чёрт знает откуда приехавшему «Локомотиву»… Что-то раньше я не слышала таких команд… Лет через пять, Олег, от неё не останется даже воспоминаний, но я состарюсь благодаря твоему идиотизму, и тебе придётся ежедневно смотреть на всё это. Давай, Олег, продолжай в том же духе. Пусть стынут мои горшочки. Но я никогда – ты слышишь? – никогда не принесу их тебе в зал: я не могу видеть, как ты топчешь мои незабудки. Наверняка ты даже забудешь сказать: «Ты сошла с ума. Это невыносимо!..» Это невыносимо, Олег. Ты танк – железный, пуленепробиваемый, самый… – у меня больше нет слов – самый в мире танк. Вспомнила: твердолобый.
Ветерок скрутился, вытянулся воронкой, не находя себе места среди бездонного поля голубых незабудок. Тайфунчик бередил центр луга – цветы волновались. Это всегда предшествовало рёву мотора и лязгу гусениц.
Таня сделала ещё попытку выудить Олега из зала, потом ещё одну.
– Да, дорогая! Да!
Обезумев, Олег влетел на кухню, обнимая и желая покрыть поцелуями супругу.
– Сделали! Мы их сделали, Таня! Впервые в истории! Ты не представляешь, как они играли! Фантастика!
Олег кричал так громко, что лицо Тани исказилось до неприличия.
– Ешь, – она двинула по пластику стола горшочек (второго не было).
Тот проехал немного и встал как вкопанный. Это заставило Олега замолчать.
– Я к Ольге, – бросила Таня и начала одеваться.
Где-то далеко, как эхо, послышался гул холостых оборотов.
– Что это значит, Таня?
– Это значит, ешь. Ты, кажется, заказывал горшочки.
– Один я мог поесть что-нибудь и попроще или не есть вообще.
Висел ровный низкочастотный гул.
– Тогда зачем ты заказывал мне горшочки?
Цветы колыхались в каком-то бессмысленном смятении, словно не понимая, зачем им это.
– Я заказал, дорогая, это блюдо, чтобы посидеть вместе с тобой и вспомнить, как три года назад под него же я сделал тебе предложение. Сегодня, если хочешь, годовщина.
– Да что вы говорите? Годовщина… Годовщина чего – одной восьмой, Олег? Ты сделал мне предложение, чтобы раз за разом показывать: «Я не люблю тебя, Таня, так как люблю футбол, но мне нравятся твои горшочки».
– Ты в своём уме, дорогая? Это лишь мимолётная страсть. Я уже забыл про это чёртов футбол. Зачем портить вечер?
– Затем, что он уже испорчен. Я иду к Ольге. Не знаю, может, останусь у неё ночевать. Ты ничего не видишь, Олег, ничего. Ты прёшь, как танк. Он, видите ли, уже забыл про футбол. Теперь можно заняться Таней. Спасибо вам, с поклоном.
– Если ты сейчас уйдёшь, ты будешь полная дура.
Гул нарастал, и всем всё стало ясно.
– Я дура, потому что женщина. Но почему ты настолько глуп, что не можешь понять элементарных вещей?
– Элементарных?!
Танк вылетел из летнего дня, как из ниоткуда.
– Элементарно, Таня, это взять эти чёртовы горшки и поставить их на журнальный столик, сесть рядом со мной и подождать всего десять минут. Ты могла бы налить пару фужеров вина, если тебе так скучно смотреть на феноменальную игру, в которой ты никогда ничего не поймёшь, потому что в твоей башке одни кастрюли, горшочки и трёхлитровые банки для засолки огурцов.
Это был тяжёлый армейский танк с полным комплектом вооружения. Он начал утюжить луг, вырывая с корнем тонкие полевые цветы, смешивая их с чернозёмом и глиной.
– В конце концов, если бы они и остыли, эти твои горшки, это не причина, чтобы пустить коту под хвост целый вечер и три года совместной жизни. Я, возможно, не летаю в облаках и не бегаю среди полевых цветов, но я дорожу тем, что у нас есть, и тем, что у нас было, и не бегу ночевать к друзьям из-за какой-то там идиотской блажи.
– Ты.. ты...
Ей захотелось швырнуть в него чем-нибудь. Не хватало нужных слов, чтобы передать степень её отчаянья. Словно что-то надорвалось в цветах – как будто их лишили корней, и они...
– Блажи?! – завопила она. – Эта блажь, дорогой, называется любовью, чтоб ты знал! Ты... Да пошёл ты к чёрту!
Она хлопнула дверью.
– Какой... какой!.. – сбегала она по лестнице, на ходу поправляя босоножки.
– Дура… Какая же ты дура! – раздалось вслед, и он со всего размаха въехал огромной тяжёлой ладонью по керамическому горшку так, что тот врезался, как снаряд, во входную дверь и разлетелся по прихожей сотней осколков, разбив зеркальную полочку и много ещё чего. Всё уже было не важно.
Танк носился по безжизненному полю, как сумасшедший, разгоняясь и резко тормозя, вращаясь от абсурда, от неверия в реальность происходящего, он метался по бывшему незабудковому полю, размалывая гусеницами всякие следы жизни, пока земля под ними не стала пылью. Над которой временами стелится уже сирокко – моя головная боль.
