НА МОМЕНТ ВСТРЕЧИ с Иваном Афонькиным мы были как бы на равных: он впервые за свою жизнь беседовал с «живым» журналистом, а я за три десятка лет работы в газете первый раз познакомился с садоводом, которому через два года исполнится девяносто лет.
По этому поводу по его инициативе на столе в его уютной кухне появился коньяк, скорая на руку сноха Люба собрала закуску. Думал, новый знакомый по причине солидного возраста лишь пригубит напиток, так сказать, для приличия, а он и не думал «разыгрывать» трезвенника – две рюмки «оприходовал», закусил плотно. Коньяк ему пошел на пользу: порозовели щеки, распрямились плечи, живей пошла беседа.
– Сейчас часто слышу: вкалывал мужик всю жизнь, как проклятый, вот и «согнулся» раньше времени. У меня другая точка зрения, – как бы предугадывая вопрос о совместимости коньяка с долгожительством, произнес ветеран. – Меру надо знать во всем, в том числе с выпивкой, не напиваться до такой степени, что и семья, и домашнее хозяйство, и работа – по боку.
– А вообще, каждому свой срок в жизни отмерен, – философски рассуждает Иван Никитович. – Помню, бабушка рассказывала: родился я в день Пасхи в тот момент, когда верующие совершали крестный ход. «Потому до ста лет доживешь, Ванюшка, – частенько говорила она. – Бог тебя любит и оберегает». Кто его знает, как на самом деле, но пока бабушкино пророчество сбывается.
Родился Афонькин в рязанской деревушке в семье солдата первой империалистической. И хотя с германского фронта тот вернулся на протезе, на земле стоял крепко. Хлебопашеством занимался постольку поскольку – на одной ноге с сохой и лошадью не набегаешься. В основном, большая семья кормилась за счет пчел. Сто ульев, не таких, как нынче, сделанных из досок, а дуплянок, выставлял каждую весну на поля Никита Тимофеевич. В колхоз вступать не торопился, и лишь после неоднократных «тонких» намеков оказаться в списке для раскулачивания записался в сельхозартель. При этом поставил условие: заниматься пчелами ему будет помогать только сын. На том и договорились.
Думал Иван, что так вся жизнь на пасеке и пройдет: районную школу пчеловодства закончил, стал других учить, как мед добывать. Но жизнь так «закрутила» сюжет, что ему и не снилось. В отличие от сверстников, ему, деревенскому парню в домотканых штанах и застиранной рубахе, вскоре пришлось оказаться в самом сердце Европы, соприкоснуться с достижениями западной цивилизации, познакомиться с немцами, поляками, итальянцами и французами.
Это сейчас все запросто, а тогда он попробовал себя в таких чисто городских профессиях, как путеец, слесарь, формовщик сталелитейного производства, что по деревенским меркам считалось несбыточной мечтой. Только все эти «прелести» ему привалили не по доброй воле. В грозном 1942 году Афонькин на эстонском острове вместе с такими же необстрелянными солдатами попал в немецкий плен. В неволе, когда вместе с другими перебросили на север Германии сначала в один, потом в другой и третий концлагерь, ему и довелось встретиться с голодными, оборванными представителями культурных наций. Здесь он восстанавливал железную дорогу, на литейном заводе в Гамбурге отливал заготовки. Вот там-то Иван Никитович и понял: ко всему привыкает человек – тяжелому труду, чужбине, издевательствам. Может он побороть тоску, не дать погаснуть в душе искорке надежды на освобождение.
– Каждое утро фашисты выводили нас из бараков на улицу, – вспоминает он. – Кто был еще живой, но не смог подняться, тут же пристреливали и сваливали в яму. Как-то и я чуть было не оказался в ней. Три дня у меня во рту и крошки не было: не доставалось еды при дележке, от голода обессилел до такой степени, что забился в уголок барака и ждал, когда выволокут на плац. Это в кино показывают, как военнопленные по-братски делят пайку хлеба, а у меня и сейчас перед глазами стоит голодная, грязная толпа, отталкивающая локтями и ногами слабых от булки хлеба. Кто успел ее схватить, тот и съел, а остальные пусть загибаются. Но нашлись добрые люди, принесли кусок сыра, воды. Оклемался потихоньку.
Не баловала Афонькина судьба, когда он, освобожденный из плена американскими войсками, попал по спецраспределению в Магнитку. Не по-матерински встретила родина лишенца: после фашистской колючей проволоки он оказался за родной советской. Затем его определили в ремстройуправление металлургического комбината плотником. Пришлось осваивать совсем незнакомое дело. Сказать, что жизнь наладилась и появился достаток, после того как он освоился на новом месте, женился, получил просторную квартиру в доме на Березках, значит, погрешить против истины. Ничего само собой не приходило. После работы на стройке, за которую в месяц получал тогдашние восемьдесят рублей, снова впрягался в работу дома: мастерил столы, шифоньеры, комоды, этажерки, буфеты. Изделия из мастерской, устроенной им в подполе, шли нарасхват.
Много сил требовал участок у дома и в саду. К тому времени уже четверо сыновей-помощников подросли. Но и на этом не успокоился Иван Никитович: вспомнил рязанскую молодость и завел десять пчелиных семей – благо их не надо было никуда вывозить для медосбора – сразу за околицей простирались гречишные поля и посевы подсолнечника.
– Откуда силы брались, сам удивляюсь, – размышляет Иван Никитович. – Сказать, что нужда вытягивала все жилы или стремился жить не хуже других? Но тогда все небогато жили. Было в семье и что на стол поставить, и во что четверых детей одеть-обуть. Наверное, на роду у меня так написано – там отдыхать сполна буду, – говорит он вроде бы полушутя, показывая пальцем в небо.
С его сыном Валерием мы вышли на улицу покурить. Забрались в самый конец крутого склона приусадебного участка. Признаться, аж дух захватывает от открывшейся взору панорамы комбината. Осеннее солнце выхватило зеленые островки газонов промплощадки, оранжевую листву на откосах Урала. Окрашенные яркими цветами радуги здания цехов отсюда не напоминали ту железную махину, где властвуют огонь и металл.
– В прежние годы почти весь участок вишней был засажен, – рассказывает Валерий. – Саженцы кто-то из родственников отцу прислал. Бывало, по сто ведер ягод собирали. Это уже потом их выкорчевали и побольше места под картошку и овощи отвели. Бывает, что у меня в саду картошка так себе, а у него клубни как поросята. Абрикос плодоносит хорошо, смородина, клубника. Сахар он не употребляет, все больше на варенье и мед «нажимает».
– По двести пятьдесят корней помидор отец высаживает каждую весну, – услышал я.
– Сколько, сколько? – переспросил я. – Пятьдесят?
– Двести пятьдесят, – подтвердил он. – Земли на участке больше пятнадцати соток будет, он не потерпит, чтобы земля «гуляла». По осени моя жена с ног валится: попробуй весь урожай переработать. Всегда отца предупреждаю: «Не вздумай землю лопатой перекапывать, сам управлюсь культиватором. Через неделю приезжаю, а он уже и перегной наносил, и копать заканчивает. Вон, заборчик из свежеструганных досок видишь? – он махнул рукой в сторону дома, – сам сделал. Когда я строил домик у себя в саду, почти всю плотницкую работу он переделал.
Через минуту Иван Никитович показался на крыльце. На улице уже свежо, склон такой, что и молодой запыхается, взбираясь сюда, а он во фланелевой рубашке нараспашку, без фуражки, скорым шагом спешит к нам.
– Здесь теплица, это летняя кухня, рядом – погреб, тут парник с печкой, – рассказывает он на ходу. – В начале мая всю рассаду сюда переношу из дома. Сам пикирую, подкармливаю, в грунт высаживаю. Сноха Люба с дочерью своей помогают. А все остальные заботы на мне, – не без гордости заметил ветеран.
Семена овощей в ярких пакетиках, которые предлагают садоводам в киосках, он не признает: со своих грядок отбирает отборные плоды, дает им время созреть на корню. Затем аккуратно отделяет семена от мякоти, просушивает и определяет на хранение в прохладное место. Всхожесть – стопроцентная.
Показал Иван Никитович свои цветы: тюльпаны, пионы, розы. Все они укрыты, засыпаны перегноем. Как-то потеплели его глаза, когда мы остановились у большого куста цветущей и осенью парковой розы: ее сажала покойная жена. Он водил нас по участку и обо всем рассказывал, как о чем-то близком, без чего жизнь будет неполноценной. Кому-то делянка земли – подспорье для семейного бюджета, другие на шести сотках набираются сил, отдыхают душой и телом. Для Ивана Никитовича земля, как тот волшебный эликсир: вышел поутру на участок, грядку вскопал, цветы полил, забор подправил – и получил заряд сил, бодрость духа не иссякает.
– Ты не забудь к весне привезти семена пальмы, – обратился он к сыну. – Понравилась она мне – высокая, листья роскошные, цветочки радуют глаз.
– Не пальма это, а касторовое дерево, клещевина по-научному.
– Все равно привези. Пусть участок украшает.
Когда мы отъезжали от его дома, он помахал вслед рукой. «Приезжай еще», – скорее догадался, чем услышал я его слова.
Приеду обязательно. Только живи долго, Иван Никитович! Ты заслужил.
