ХОЧУ РАССКАЗАТЬ О ТОМ, как на моей жизни отразились судьбы моих отцов.
Отец родной – Кизяев Матвей Матвеевич – приехал на строительство нашего комбината в составе большой семьи. Дед Матвей Алексеевич, бабка Мария Сергеевна, пятеро сыновей: Матвей, Федор, Николай, Андрей, Иван и дочка Матрена. В семье Кизяевых была традиция – старшего сына называть Матвеем… С предвоенной фотографии, которая хранится у нас дома, смотрит целая дружина рослых симпатичных мужчин и красивая девушка.
Смекалистый и сноровистый дед построил большую землянку в Малом Шанхае – так называли поселок 8 Марта за первой аглофабрикой. Обзавелись огородом. И потекла жизнь чередом: старшие трудились, младшие учились. Парни начали жениться, строили семьи. Отец выбрал себе невесту из такой же многочисленной семьи Рыбинских – Евдокию. Сыграли свадьбу. Появился на свет я в 1940 году, а нескончаемым салютом в честь моего рождения по ночам были сполохи огня на выдаче агломерата, отражавшиеся в окнах нашей землянки. Иногда по воскресным дням родители, соседи по Шанхаю, прихватив патефон, семьями отправлялись отдыхать на гору Березовую, любовались видом с высоты птичьего полета. Безмятежно и радостно на душе от того, что есть работа, налаживается быт. Что еще человеку надо?
И в один из таких солнечных дней, по воспоминаниям матери, вдруг как-то разом веселье на косогоре стихло. Кто-то принес страшную весть – война. Все померкло в душе от сознания того, что накатывается страшное и неизведанное. Мне в ту пору уже был почти год, отец подхватил меня на руки и побежал в Шанхай. А утром – в военкомат. Посоветовали записаться добровольцем. Сборы были недолги. И уже во вторник в толпе добровольцев мой отец пошел на войну, неся меня на руках аж до самого вокзала. Провожающих было мало: с работы уже никого не отпускали. Война для отца началась в блокадном Ленинграде: все 900 дней он воочию видел весь ее ужас. В письмах матери, невесть коим образом доходивших из блокады, он, как заклинание, наказывал беречь сына, то бишь меня. В этих письмах иногда отец присылал песни и стихи. Песни мать разучивала со мной, и, несмотря на малолетство, я пел на радость деду с бабкой. Они знакомы всем с войны. Но одна, особенно печальная и горькая, была переложена на известный мотив «Раскинулось море широко». В ней были такие слова:
Я видел его близ Одессы родной,
Когда в бой пошла наша рота.
Он шел впереди с автоматом в руках –
Матрос Черноморского флота.
Дальше рассказ о том, что матроса ранило, ему сделали операцию – и такое продолжение:
Очнувшись от бреда, матрос зашептал:
«Быть может, заедешь в Магнитку...
Жене передай мой прощальный привет,
А сыну отдай бескозырку».
Бескозырки не было. Была пилотка политрука Кизяева Матвея Матвеевича, погибшего при прорыве блокады на северо-западе Ладожского озера в городе Питкяранта и похороненного в братской могиле. Пилотку доставил после войны сослуживец отца, тоже магнитогорец, Малагулов. К сожалению, имени его я не помню.
Это еще больше подвигло меня к песнопению. Без слуха, перевирая слова, я пел свои песни. Однажды была и такая реакция: одна из соседок, обиженных на советскую власть, мне сказала, что когда, мол, немцы к нам придут, то тебя, Юрка, повесят на тополе, что в огороде. А я, по малости лет не ведая сути дела, передал ее слова дяде Ивану. Он был танкистом, в то время находился в командировке в Челябинске – приехал с фронта за боевыми машинами и заскочил в Магнитку повидать племянника и родителей. Дядя пригрозил соседям заявить «куда следует». Те перепугались не на шутку и больше не подтрунивали так. Да еще дрова нам с мамой услужливо привезли, чтобы мы могли топить свою холодную землянку. Видно, велик был страх перед НКВД.
Дед после смерти моего отца тяжело заболел и обратился к моей матери с просьбой: «Сшей, невестка, сыну красную рубаху «на страх врагу и на зависть шанхайским пацанам». Недолго он любовался моей обновкой, вскорости умер. Но песни свои я продолжал петь уже другому своему деду – Федору Рыбинскому, матросу легендарного «Корейца», что не сдался японцам вместе с крейсером «Варяг».
До Победы я был в круглосуточном детсаду: мать двенадцать часов на работе. А в сорок пятом моя жизнь изменилась. В землянке появился новый человек, которого велено было называть отцом. Величали его Иваном. А что? Легко. Своего отца я не помнил, а с новоявленным было весело и интересно. С ним я ходил на базар и в баню. Вскоре появился маленький братик Коля. Отец много рассказывал о войне. А уж Иван Добрелин войну познал сверх всякой меры. Судите сами: освобождал Бессарабию, немного передохнув, хлебнул финской, которая оставила отметины в виде подмороженных пальцев рук и ног, нывших на непогоду до конца жизни. А уж на «германской», по собственному его выражению, он прошел огонь и воду. Попал под Смоленск. Хватил там лиха немеряно: такие названия населенных пунктов, как Ржев, Вязьма, Сычевка, Торопец, Смоленск, я на карте знал задолго до уроков географии в школе.
Мне повезло с отцом-отчимом. У других и этого не было, многие завидовали. От второго отца я знал, что такое отступление и наступление, как надо кидать гранаты из окопа и что под Смоленском воевали с переменным успехом: то они нам ввалят, то мы им. Но самое страшное из того, что узнал: у наших солдат порой не было оружия и приходилось его отбивать у врага голыми руками.
Как часто это бывало на прошедшей войне, солдат Иван Добрелин был контужен и пленен. В лагере часто били, морили голодом. Немцы, боясь заразы, заставляли пленных собирать трупы советских солдат, складывать их в поленницы, обливать горючим и сжигать. Однажды отец заметил, что немецкий офицер по утрам с большим усилием надевает сапоги. Сразу понял, что сапоги неудачно подобраны – у немца был большой подъем на ноге. Обратил на это внимание понимающего по-русски другого немца по имени Вилли: мол, могу облегчить страдания офицера. После небольшой подготовки отец ночью ладно поправил офицерские сапоги. Несказанно обрадованный офицер с криком «О, Иван, гут!» отправил отца ухаживать за лошадьми на конюшню, что дало шанс выжить в том пекле.
Интересное было после. К концу зимы у немцев не заладилось под Москвой, так этот самый Вилли поведал пленному, что скоро Гитлеру капут и что Ивану надо драпать. И он побегу поможет. Так и вышло. В указанном стожке отец нашел лыжи и булку хлеба. Бежал, был пойман и жестоко избит. А летом все равно удрал. Вилли сам когда-то был в плену. Может, это обстоятельство и привело к состраданию пленному. Отец до конца дней с благодарностью вспоминал немца Вилли и свое возвращение в строй.
И снова фронт. И снова передовая. Ранения, госпиталь, контузия, но война уже покатилась на Запад. Иван уже пулеметчик. На мой всегдашний по юности вопрос, наверное, глупый с его точки зрения: «Папа, сколько ты убил немцев на войне?», следовал трехэтажный мат и ответ: «Не считал, понял ты!» Зато красочно рассказывал, как взял языка, за что был награжден орденом Красной Звезды. У него еще был орден Отечественной войны. А язык – большой рыжий немец – после войны часто приходил к отцу в сновидениях….
Весной, когда война уже полыхала под Кенигсбергом и где, по воспоминаниям отца, была настоящая мясорубка, он дошел до своего последнего рубежа в этой борьбе. При форсировании реки Шяшупе получил два тяжелых ранения в ногу и лицо. Провалялся в московском госпитале четыре месяца, где чуть-чуть подлатали, как он выражался, дали инвалидность и выпустили на вольные хлеба. И вот худой, на костылях, в поношенной шинели, с котомкой за плечами, он заявился в Магнитку.
Отец в плену немного научился говорить по-немецки. Но особенно у него получался мат. И я, естественно, подражал ему. Если встречал колонну пленных немцев, то сквернословил в их адрес. Их смех был мне ответом, и какое-то веселье пролетало над их унылым и серым строем. Наблюдая за отцом, я не видел у него к ним злобы и ненависти, чему я очень удивлялся. Ведь, по сути, он был изувечен ими, страдал после войны от ран, особенно донимала его перебитая нога. После войны он был в артели сапожником, потом освоил профессию электросварщика, работал на крановом заводе, в тресте «Магнитострой». Вышел на пенсию, но продолжал трудиться. Дожил до 90 лет! У него двое внуков и внучка. Есть и правнуки.
Доброй вам памяти, русские солдаты, отец Матвей и отец Иван.
