В этот день особенно важно помнить, что мы победили. В мае в Магнитогорском драматическом театре имени А.С. Пушкина с успехом прошла премьера спектакля "Дни Победы". Режиссер Максим Кальсин утверждает, что, ставя пьесу драматурга Ксении Степанычевой, прежде всего, имел в виду цену нашей победы, насколько она была чудовищна, непосильна, невероятна...
Спектакль Магнитогорского драматического театра имени А.С. Пушкина "Дни Победы" в первую очередь смел. Смел не меньше, чем пьеса Ксении Степанычевой, по которой он, с некоторыми изъятиями и вставками, поставлен. Смелость эта держится, прежде всего, на искренности и вере в зрителя. Чем и как современный художник может вырвать свой зал из глубокой и непроницаемой, как могила, зоны комфорта? Предъявив то, что так часто и долго развенчивалось и в жизни, и в искусстве, что современная "индустрия восторга", в чьей власти кино, ТВ, газеты, YouTube, Интернет, дать не может, не умеет, не хочет, - искренность, а с нею вместе "непосредственную чистоту нравственного чувства", которою молодой Чернышевский подметил в прозе начинающего Толстого.
Щемящее послевкусие "Дней Победы" - удивительное чувство ясности и простоты намерения, очень непривычное на сцене современного театра. Монологи Степанычевой, чистые и прозрачные по смыслам и целям, лишены мучительного подтекста, раздвоенности, второго дна, которые, по обыкновению, скрывают (не важно, с какой целью) истинные чувства и помыслы. Спектакль тоже избавлен от молчаливой тяжести подтекста, зачастую маскирующего собой вынужденную или намеренную неискренность, антикоммуникабельность человеческих отношений. Зритель получает прямой, как документ, стопроцентно честный доступ к истинному человеку, к подлинности жизни и смерти, правде войны и победы. Доступ без дистанции. Текст правдивый, простой, безыскусный, и чтобы включить в него актера и зрителя, нужно оставить без барьеров расстояние между ними.
Да, "Дни Победы" Максима Кальсина - спектакль короткой дистанции, и это не игра в близость. Зритель хочет зрелищ - вроде бы аксиома. Решение режиссера быть близким и искренним, вместо того чтобы развлекать, удивлять, экспериментировать, кажется эгоистичным, может быть, даже наглым. Но, согласитесь, спектакль, где герои стоят на одном месте и произносят довольно будничным тоном довольно длинный монолог (и так 9 раз подряд), спектакль, где будто бы ничего не происходит, - мощнейшая проверка пьесы на силу слова, режиссуры - на силу намерения, актеров - на силу вживания, зрителя - на культуру внимательного, глубокого, целостного реагирования.
Спектакль Кальсина ищет, требует, создает личное отношение к войне, которое неизбежно выветривается со сменой поколений. Актерское присутствие на сцене продумано таким образом, что не спрячешься и не зацепишься ни за какие приспособления в виде внешних приемов, декораций, эффектов, можно копать лишь внутрь себя, доставать главное только оттуда. Тем же, собственно говоря, приходится заниматься и зрителю.
Фактически в основе монологов пьесы Степанычевой не победа - война. Вполне закономерно, что большая часть воспоминаний героев создает именно ее непривычно живой облик. Вот и спектакль Максима Кальсина - тоже война, бой за достижение нового уровня открытости со своей аудиторией. Режиссером выбран путь только внешне простой, но внутренне требующий скромности и смелости, такта и страсти. Режиссерская аскеза - предельное и принципиальное ущемление себя как художника, ограничение приема - ставят на карту все. И актера, который не защищен и не отгорожен от зала ничем, даже вымыслом (ведь пьеса - документ, реальные воспоминания реальных людей), и собственное "эго" творца, и зрительскую заинтересованность в правде, наше с вами умение помнить, искренность потребности в прошлом.
Как должно быть решено пространство спектакля по пьесе, лишенной подтекста, второго дна, пьесе, которая не ищет тайн существования, не красуется напластованием намеков и настроений, и ни парадных, ни глубоко психологических портретов не создает (скорее лица-летописи, лица-хроники, лица-фотографии былой эпохи)? Взамен угодливых "танцев-песен" и амбициозных побрякушек формы нам доверчиво предложена лишь моноречь, со стеснением, заминками и запинками оживляемая начинающими актерами (ровесниками героев пьесы) лицом к лицу и один на один с залом. Действие происходит в неком условном месте (это могут быть фотостудия, съемочный павильон документального кино или место записи ТВ-программы), отсутствуют декорации и детали быта, можно сказать, что нет и самого действия. Так что искренность, странное дело, не просто часть действа, но его замена. Для нашего времени ребячья радость, милая наивность, спонтанность реагирования, непосредственность поведения - все эти атрибуты искренности - стыдные вещи, возможные разве что в старом добром, наивном кино. Истинный поступок сегодня - говорить с их помощью о событиях великих и чаще воспеваемых, нежели выговариваемых.
Простота сцены, бесхитростность актерского проживания - зеркало речевого оформления пьесы. Монологи героев Степанычевой, которые трудно назвать лирико-исповедальными, состоят из простых и понятных слов, чувств, событий, просты они даже на синтаксическом уровне. Кальсин усиливает простоту, лаконизм, антипафосность похожестью интонаций, по большому счету она общая у всех девяти героев - бесхитростная, наивная, чистая и все время как бы объясняющая, словно кто-то говорит с незнающим, непосвященным. Подвиг интонируется так же, как и быт, ужасы войны - как радости победы. Если бы передо мной стояла задача объяснить речевое поведение героев одним словом, я бы выбрала слово "тишина". Только тихим и может быть голос памяти, прошлое не кричит и о главном всегда умалчивает. Интонационная тишина монологов - синоним молчания и тайны прошлого вообще. Кажется, девять героев про свою жизнь на войне все-все нам рассказали: любовь, дружба, ссоры, учеба, любимая работа, любимые животные, военное дело, политика, репрессии, 58 статья, тушенка, каша с мясом, убийства, смерть, молитва "живые помощи" на листочке…Однако сколько бы мы с вами ни вслушивались, ни всматривались, ни вдумывались, все равно самого главного о прошлом никогда не узнаем.
Воистину странное чувство от статических фигур на сцене. Будто с тобой, постепенно оживая, вдруг заговорила молчаливая фотография, посмотрела живыми глазами. Бывало не раз: мучительно вглядываешься в снимок умершего родственника, которого не знала, а он безмолвствует, и толщу времени и смерти не прорубить никакой мыслью, не оживить фантазией… Статический театр режиссера-"фотографа", режиссера-"документалиста" фиксирует то, что говорит и думает сама жизнь, поэтому при всей внешней статике мизансцен все герои пьесы Кальсина живые. Никакой монументальности, никакого героического пафоса, никакого оголенного нерва трагедии, ничего намеренно приподнятого, но и ничего формального. Девять историй пьесы живы уже потому, что не закованы в "правильную" войну, в привычную трактовку военной темы.
Степанычева предлагает своему читателю выбрать, что перед ним - истории или История. Кальсин такого выбора не оставляет, настойчиво внедряя в действо спорные нарезки кинохроник, которые иллюстрируют каждую из девяти жизней. Правда факта как эстетическая рифма к правде пьесы. Естественность человека, случайно попавшего в кадр документального фильма, как ревизия подлинности актерской игры… Не слишком ли много правды? Фиксируемое и хранимое в личной памяти, как правило, противоречит правоте факта, "правда живой памяти" иногда является ложью с точки зрения истории…За исключением суетливой динамики хроник (на мой взгляд, не очень удачный союз движения и статики) в спектакле все просто: свет, звук, декорации, интерьер (всего-то одна табуретка, да потом еще стол в финале), актерская игра, скупая на интонации, мимику, жесты.
Вызывающий лаконизм сцены, которую словно забыли оформить, очень тревожил в течение всего спектакля. Пустота пространства - знак бесприютности, буквально кожей чувствуется беззащитность, открытость героев всем ветрам и сквознякам времени. Нет ни утвари, ни мебели, ни какой-либо весомой военной атрибутики, ни стен, ни окон, ни дверей. Того и гляди ворвутся беда и смерть, а герой такой маленький и такой одинокий... Беззащитность, фиксируемая сценографией, обнажает мысль, важную для воплощения войны как таковой. Каждый ее "житель", не имея ни нашего с вами комфорта, ни уверенности в завтрашнем дне, тем не менее предельно открыт для жизни, для бесстрашного переживания ее глубин - боли, ужаса, радости и восторга... Вот в чем особая духовная атмосфера тех лет, в которой таится отгадка Дня Победы. Почти тёркинский оптимизм, берущий свои истоки в самом факте жизни, ведь она и на войне жизнью быть не перестает. Пожалуй, если говорить о мессиджах, это самое ценное послание спектакля нашей эпохе, демонстрирующей угасание таланта жить. Кто сейчас так вот запросто отважится сказать "Спасибо, что живой". А из монологов Степанычевой буквально льется "спасибо", и это не вымученная благодарность. Атмосфера ровной доброжелательности к миру, приятия личной и национальной судьбы, истории, времени, да и войны, что уж… Так что монологи получились о войне, а спектакль о жизни, о том, как выжили, почему выжили, в чем цена и основание победы, веками непобедимого народного духа, нашего "везения" (слово из пьесы) и на Куликовом поле, и на Бородинском, и на полях Великой отечественной.
