В этом году Челябинское региональное отделение Союза российских писателей в Магнитогорске отметило четвертьвековой юбилей. По этому поводу не было никаких торжеств – литераторы меряют время не круглыми датами, а текстами и книгами. Но значимость того, что в городе есть отделение статусной общероссийской общественной организации, неоспорима. Это один из способов вписать литературу Магнитки в общероссийский контекст, возможность формировать всеуральские и межрегиональные творческие связи.
СРП ведёт свою историю с 1991 года, когда после распада Советского Союза на базе единого Союза писателей СССР образовались Союз писателей России («патриотической» направленности), Союз писателей Москвы, Московская городская писательская организация и Союз российских писателей («демократической» направленности). Сегодня СРП насчитывает более 3,5 тысяч человек, его членами были Дмитрий Лихачёв, Андрей Битов, Владимир Маканин, Сергей Залыгин, Виктор Астафьев, Юрий Нагибин, Анатолий Жигулин, Владимир Соколов, Роман Солнцев, Фазиль Искандер, Евгений Евтушенко. В настоящее время в СРП состоят Руслан Киреев, Михаил Кураев, Юрий Кублановский, Александр Кушнер, Николай Шамсутдинов, Валерий Попов, Олег Чухонцев…
А что же в Магнитогорске? В начале 1990-х в СРП в Москве первым из наших земляков вступил писатель, журналист Олег Хандусь (1960–2006). Собратья по перу вспоминают, что именно по его рекомендации и с его лёгкой руки в Союз российских писателей в 1997 году вступили Александр Ерофеев, Владимир Некрасов, Николай Якшин, Игорь Варламов и Вячеслав Пшеничников. Сложилась необычная ситуация – в необластной Магнитке оказалось больше членов СРП, чем в Челябинске, в итоге в 1998 году региональное отделение было создано именно в нашем городе…
Сегодня «Магнитогорский металл» начинает серию публикаций, знакомящих читателей с творчеством литераторов – членов Союза российских писателей, одной из наиболее уважаемых писательских общественных организаций страны. Авторы стихов, которые «ММ» публикует в этом выпуске «Литгостиной», наверняка вам знакомы. Два поэта, родившиеся в конце 1980-х, ныне – на взлёте. У них есть всё для этого: молодость, вдохновение – и мастерство, позволяющее облекать образы в слова.
Елена Холодова (р. 14.12.1989) – поэт, прозаик, педагог, наставник творческой молодёжи. С 2012 по 2017 год возглавляла городское литературное объединение при библиотеке имени М. Люгарина. Редактор книжной серии «Это наш Неверленд» (2012–2017, 6+) под патронажем детской библиотеки им. С. Михалкова и детско-юношеского центра «Эго». Её поэтические сказки любимы читателями.
Сергей Брыков (р. 10.01.1989) – поэт, культурный деятель. С 2022 года – секретарь Челябинского регионального отделения СРП в Магнитогорске. В его творческом становлении сыграло значимую роль посещение литобъединения в библиотеке имени М. Люгарина, которым руководил Юрий Ильясов, а впоследствии – Елена Холодова. Работает в банковской сфере, однако работа с цифрами не препятствует образному мышлению в поэзии, а возможно, сочетание вроде бы несочетаемых вещей в его жизни и делает его поэзию неповторимой
Итак, два поэта, две индивидуальности.
Елена Холодова
«Мне снится небо…»
***
Покуда звёзды сочтены на небесах ноябрьским ветром, и ночи собирают сны в корзинки из цветного фетра, простуду лечат колдуны мурчащим котоналожением. Всё выше ценность тишины. Всё глубже в тучах лунный жерех плывёт, осыпав чешую, что распушится, станет снегом. И духи Рождества сошьют из этой пряжи снежной невод, чтобы ловились чудеса, чтобы сбывались десять к сотне. Чтоб каждый попадал в них сам – хотя бы ночью Новогодней.
Стучат настенные часы сердцами вечности и веры. И Домовой ворчит в усы под пыльной бахромой торшера. С утра он жутко деловит. Рис перебрал, начистил кафель. Испёк безе, имбирных вафель, и приобрёл степенный, вид. И дух потерянных носков в шкафу шуршит саше от моли. Грядёт мороз. Несёт раскол на чёрно-белое зимою.
Как будто ноты снегири на проводах заиндевелых. На солнце музыка горит, и разбегается по венам студеных улиц городов, звучит для каждого о важном. Ноябрь планирует листов последних жёлтых листьев кражу. А дома ждёт пушистый плед, и тёплый заспанный котяра, что морду окунув в пакет, к сосискам тут же лапы тянет. Лежит последний кабачок, бочком прижавшись к тыкве рыжей. И старый холодильник дышит, урча, как маленький сверчок.
***
Мне снится небо. Ночь за ночью снится. Я так боюсь уже смыкать ресницы, что, кажется, насквозь пропитан солнцем жестоких, душу выжегших бессонниц. Внутри гуляет ветер, студит рёбра. Бежит по кочкам острых позвонков. Сжимает сердце, как железный обруч, и жжёт глаза мне перечным песком.
По вечерам у жаркого камина рукою глажу белое крыло. Тюльпаны цвета яркого кармина качают головами за стеклом. А старый замок пахнет пшенной кашей, бараниной и сырным пирогом. Я прихожу закат встречать на башню, стою на стылом камне босиком. Смотрю на небо – как оно прекрасно! Болит крыло, пульсируя в плече. «Простудитесь, мой принц!» – спешит мой Ласло. Мой старый верный дядька-книгочей. Почти слепой, с подсвечником латунным в дрожащей слабой крохотной руке, он добавляет: «Вас же так продует! Ну что же вы в камзоле, налегке!» Он причитает, в плащ меня закутав, ведёт от высоты манящей прочь. И я опять, сестра, боюсь минуты, когда в окно ко мне заглянет ночь.
Пока зевками снова сводит скулы, я вновь открою сундуки во тьме, и на пол сяду около, тоскуя, на шкуру волка, прямо в мягкий мех. Рубашек здесь без счета и без меры. Ты их связала после той, одной, что лишь один рукав в себе имела, что бесполезна нынче всё равно. Я человек, в котором лебедь бьётся. Элиза, если б только, если б вдруг, ты вырвала безумный голос солнца, и крыльев шум, что слышу на ветрУ, и тягу в это небо голубое, что снится-снится-снится и течёт по венам невозможностью и болью, покуда я на землю обречён.В крапивных одеяниях мало проку. Я лебединой сутью одержим. Когда ты прочитаешь эти сроки, то не горюй, и плакать не спеши. Целуй моих племянников и братьев – я буду очень тосковать по ним. Носи почаще голубое платье, и старенького Ласло обними. Старик меня любил ведь как родного. Прощай сестра! Мне – пуха и пера, и неба, неба, неба голубого, в которое я возвращусь с утра!
В замке далёком горько Элиза плачет.
Лип за окном зелёный катится тихий лепет.
С башни шагает мальчик,
в небо взмывает лебедь.
***
Я эльф. Мама в шоке. Но это проблемы мамы. Несмотря на дипломную, острый гастрит, туманы, я беру артефакты и зелья в мешок свой рваный, и срываюсь в леса, чтобы с орками воевать. У меня есть нечто, что делает миг бессмертием – у меня есть братья, колчан и стрелы, душистый ветер, в кармане лукум, нават, и три эликсира – конечно волшебных, конечно индигово-синих, а еще во мне есть желание проживать каждый бой и бал, каждый образ, под кожу вшитый.
Пахнет солнцем витая фибула из самшита. Лес шумит вокруг, приглашая в себя, и ширясь. Я иду, подбирая к новым стихам слова. И они сияют, небо щекочут мёдом, и внутри такая бьётся меня свобода, что немного хмельная кружится голова.
И мой мир параллелен привычному людям миру – облака надо мной пахнут донником и зефиром. Эта магия после приедет со мной в квартиру, чтоб однажды, вечером, вырвавшись, воссиять. И я снова ветер, я строчка в стихах и танец, я в кармане бродяги оранжевый померанец, я витое кольцо на девичьем тонком пальце, и дурной демиург, сотворивший планету – я.
Сергей Брыков
«Осенью лёд ненадёжно юн…»
В ночной дороге
Короткий вздох – о будущем? – о прошлом? –
как будто выстрел в замершей ночи.
Толкни планету сношенной подошвой –
и звёзды движутся, и сердце не стучит.
Иди себе тихонечко под бездной,
не отделяйся от теней, не разбуди.
Иди по лезвию – легко и бесполезно,
и безболезненно – по лезвию иди.
Короткий вздох пыльцу сбивает с лета,
ломает контур призрачных фигур,
и мы спешим, спешим с тобой до света
преодолеть эффект карикатур.
***
Осенью лёд ненадёжно юн,
в лёте ворон – усталость.
Если подумал о смерти, сплюнь –
сколько-то, да осталось!
Сколько-нибудь – дотянуть, допеть,
шишки собрать в корзину.
Если минуло две трети, треть
прибереги на зиму.
Осенью поздней готов к снегам
мир за стеклом оконным,
снятся ночами речным берегам
сосен свечных колонны,
снится, как путник несёт в руке
правой корзину шишек.
Лёд захрустит на большой реке –
путнику хруст не слышен.
Крик затихающий тоже не
слышен в далеком доме…
Неосторожному – жить на дне,
неосторожный – тонет.
К воздуху дряхлому жмёт река
снов ледяную щёку.
Как же быстра ты и как легка,
даже когда до срока!
Разрыв
Как будто рояль, разлучённый со звуком,
в безжалостно-резком чехле тишины,
тепло не взаимно, отдёрнуты руки,
в остатке – небрежность и чувство вины.
Как будто лучи разделили на части,
и свет преломляется в кубиках льда,
разбился бокал, но всеобщему счастью
никак не добраться – оттуда – сюда.
Как будто бы мы потеряли сознанье,
и сбилась звезда, перепутав миры,
всё те же волхвы, но с большим опозданьем
в пустую пещеру приносят дары.
Накануне межсезонья
Уставший августовский свет
неспешно вытесняет тени
из-под навесов и растений,
пятнистый оставляя след.
Пространство выцветила синь.
Так обречённо и послушно
медузы бросились на сушу,
принявши позы янь и инь.
Они, окончив длинный путь,
лежат гирляндами на пляже,
боятся шелохнуться, даже
боятся лишний раз моргнуть.
Уставив в небо холод глаз,
следят за облачным движеньем,
как будто ждут опроверженья
тому, что было много раз.
Подобно им, прими опять
несмело выступивший вечер.
Нам защититься нечем. Нечем
прикрыть волны седую прядь.
***
В граммофоне ракушки звучит сирокко –
пустынный и незнакомый рокот.
Ракушка глаза упирает в море.
Ракушка не знает, что значит горе.
Юность Вселенной в её изгибе,
в центре изгиба таится гибель.
Те, кто был до, улеглись песками –
мысли об этом не отпускают.
Ракушка упёрлась глазами в море –
море без устали сушу моет,
ракушку несмело целуя пеной.
В изгибе ракушки модель Вселенной.
Ракушка лежит, но лежать не хочет:
она бы сбежала, но дело к ночи –
и так притягательно в звёздном свете
лежать неопознанной на планете,
теряя сирокко за шумом моря,
чему-то большому невольно вторя.
