9 апреля в публикации "Линия, а не пунктир" "ММ" рассказал о судьбе бывшего магнитогорца Ярослава Толстикова, отец которого Дмитрий Фалалеевич внёс значительный вклад в формирование системы здравоохранения Магнитки до войны. После публикации в нашей газете ветеран вновь отозвался, прислав журнал "Красивая жизнь" со своими воспоминаниями о Магнитке. "ММ" печатает их в сокращении.
- Я родился в 1930 году в небольшом городке Красногорск Московской области, - пишет Ярослав Толстиков. - Осенью 1935 года наша семья по инициативе отца переехала в Магнитогорск, на гигантскую стройку сталинской пятилетки. Здесь отец - Дмитрий Фалалеевич Толстиков - стал главврачом заводской поликлиники, а мама Наталия Ивановна работала в детских садиках, играла на фортепиано в танцевальных и хоровых кружках, играла в Доме культуры металлургов и в кинотеатре "Магнит" неподалеку от нашего дома, где в перерывах между сеансами в фойе выступал небольшой оркестр.
Мы получили двухкомнатную квартиру в двухэтажном деревянном доме, выкрашенном известью, на пятом городском участке. По соседству с нашим и двумя-тремя аналогичными домиками располагался большой район, застроенный бараками, в которых селились семьи строителей и рабочих комбината. Каждый барак - на шестьдесят семейных комнаток без центрального отопления. На каждую пару соседних комнат приходилась дровяная печка, которую соседи топили в холода по очереди. Из благ цивилизации - только лампочка Ильича. Не было ни воды, ни канализации: удобства - в торцевой пристройке к бараку.
Наша двухэтажка славилась некоторым преимуществом перед бараками: имелось центральное отопление, а в сарайчике на лестничной площадке стоял унитаз. К нашему дому был даже проложен трубопровод, но вода по нему не поступала, и закуток на лестнице туалетом назвать было никак нельзя: воды не было, её приходилось таскать из водоколонки во дворе. Здесь же, на улице, был и общественный туалет - выкрашенная известью будочка с буквами "М" и "Ж".
Со стороны горно-обогатительной фабрики был отстроен небольшой городок Берёзки. Он состоял из красивых двухэтажных коттеджей по обе стороны аллеи, вдоль которой были высажены молодые берёзки. Этот пригород предназначался для специалистов из Америки и Европы, проектировавших цехи комбината и участвовавших в их строительстве.
Коттеджи - для иностранных специалистов, а рабочим - бараки? Но тогда, в конце тридцатых, я, конечно, не замечал этого противоречия и не мог понять его причин.
Война усугубила трудности. По распоряжению властей в городе начали сооружать подземные бомбоубежища: между домами рыли траншеи. Жителям предписано заклеивать окна полосками бумаги на случай бомбардировок. Действовала карточная система снабжения продуктами питания.
Мой отец к началу войны заболел. В армию его не взяли, а в августе 1944 года, после нескольких лет лечения в городской больнице, он умер от туберкулеза легких. Поражаюсь, как мама, уже немолодая женщина, смогла, сохраняя бодрость духа, воспитывать сына, в 1941 году перешедшего в четвертый класс, работать, навещать в больнице отца, когда у него диагностировали закрытую форму туберкулеза легких. Помню, пытаясь способствовать лечению, она купила для отца на рынке полкило сливочного масла, продав несколько томов Большой советской медицинской энциклопедии из домашней библиотеки…
В конце 1941 года в наш тыловой город стали прибывать женщины с детьми из западных регионов страны, спасающиеся от нашествия германских войск. К нам в более чем скромную двушку поселили сразу четверых эвакуированных - двух мам с дочками из Курска и Москвы. Приехавшим стелили постели под роялем. Рядом стоял наш большой таз с водой и картофельными очистками - для выработки крахмала.
С началом войны мама потеряла связь со своими родителями в Запорожье. Первое письмо от них получила лишь весной 1946 года: дедушка в годы войны погиб, и бабушка осталась одна, просила забрать её. Мама отправилась за ней, но не смогла довезти в Магнитогорск: за годы войны та настолько ослабла, что едва шевелила губами. При пересадке в Москве по пути в Магнитку её, уже умирающую, вынесли из поезда на носилках. Она скончалась на вокзале, мама сама закрыла ей глаза, а назавтра мы ее похоронили в Москве.
Много позже я понял, как важно, что мама привила мне любовь к музыке: искусство спасало нас в годы отчаяния. Рояль, доставшийся отцу по наследству, преодолев вместе с нами при переезде из Красногорска нелёгкое путешествие, добрался вполне благополучно. Пусть с трудом, но разместили его в одной из наших комнаток. Моя кроватка стояла рядом с инструментом.
Когда слышу мелодию вальса Арама Хачатуряна к драме Лермонтова "Маскарад", невольно вспоминаю себя, второклассника, разучивающего гаммы дома за роялем.
Представляю рядом маму - опытного пианиста. У неё сосредоточенный доброжелательный взгляд, она подскажет, на какую клавишу нажать. Я садился за рояль без принуждения со стороны родителей, с пятилетнего возраста заслушивался маминой игрой на фортепиано. Иногда родители играли в четыре руки.
К девятому-десятому классу я уже неплохо разбирался в нотной грамоте, под маминым руководством разучивал вальсы Шопена, "Полонез" Огинского: эти произведения давались мне без особого труда. Затем перешёл к более сложным сочинениям: сонатам Бетховена и тому самому вальсу Хачатуряна, с которого начал рассказ: играл по памяти, без нот на пюпитре.
Годом позже я выступал с разученными произведениями перед студенческой аудиторией Ленинградского кораблестроительного института, куда после школы поступил в 1948 году. Потом довелось играть в клубе Таллинского судоремонтного завода, куда был направлен работать по окончании вуза. Играл и перед журналистами в комнате отдыха газеты "Советская Эстония", куда был приглашён на работу в 1961 году.
Да, произошла такая неожиданная переквалификация. Но я оставался верен роялю и пианино. Большая книга нот переезжала со мной из общежития в общежитие. А когда играл по памяти, неизменно перед моими глазами появлялось лицо мамы. Даже в её отсутствие я чувствовал поддержку и играл уверенно, с воодушевлением.
В конце девяностых мы с супругой Лидией Викман пришли в гости к её родственникам. В просторной гостиной стояло пианино, и кто-то из домашних предложил мне сыграть что-нибудь: "Ведь у тебя это хорошо получалось". Я в душе грустно улыбнулся, но, чуть помедлив, подошёл к инструменту, не присаживаясь, одним пальцем правой руки сыграл мелодию шуточной песенки "Чижик-пыжик" и тем самым завершил свою музыкальную карьеру.
Но, как и прежде, при звуках вальса Хачатуряна, "Лунной сонаты" Бетховена передо мной встает мамино лицо. И искусство, к которому она приобщила меня, - навсегда со мной: оно обогатило мою жизнь, - заключает Ярослав Толстиков.
