Эссе, зарисовки, рассказы Людмилы Коноваловой не раз публиковались на страницах «Магнитогорского металла». В 60-х годах молоденькая Людмила работала в Магнитке, снимала жильё у землячки Меланьи Первухиной. Активная комсомолка Коновалова рассказала пожилой хозяйке о горячих диспутах поселковой молодёжи, спорившей о крестьянской жизни в царской России. Воспоминания Меланьи Первухиной, которая пережила революции и войны, стали основой документального рассказа Людмилы Коноваловой.
– Вам, молодым, только и остаётся участвовать в диспутах, копаться в книжках, – отозвалась Меланья Николаевна. – А я всё испытала на собственной шкуре, сквозь меня прошла история. Откровенно, без утайки поведаю о своей юности. Может, тебе пригодится. Записывай…
Отец мой на первой мировой руки правой лишился. А нас, девок, пятеро. Семья – беднейшая из бедных. Мать, надорвавшая здоровье от непосильной работы на помещика, на глазах таяла. При советской власти эксплуатация запрещалась, но наши деревенские бедняки всё батрачили на Ерофея. Коль лошади своей нет, кланяемся Ерофею: «Вспаши, кормилец ты наш». Пошлёт Ерофей своего работника, вспашет он нашу земельку, потом все пять сестёр отрабатывают долг на полях «благодетеля».
Отец наш не очень-то жаловал засидевшихся в девках. Баба с возу – кобыле легче. Девка – отрезанный ломоть. Да и обычай надо блюсти. Старшей уже 21-й год. Отец попристальней присматривался к Афоне. Ровня, по сеньке и шапка. «Любую отдам за тебя, кроме Меланьи», – как бы в шутку крикнул он парню через плетень. А мне в это время исполнилось 15 лет. О замужестве рано думать, старшие сёстры в девках сидят. А тут такая беда случилась. Приухлестнул за мной сын нашего помещика Филька, когда я их картошку полола. «Давай, говорит, выходи за меня. Все поля будут наши. Батюшка ведь на ладан дышит», – и приобнял меня. «Грех так говорить о батюшке своём и предрекать ему смерть преждевременную. Он наш благодетель, молимся о его здравии и благополучии», – отвечаю я ему.
Начал он руки распускать, схватил меня в охапку да потащил с картофельной полосы на луг. С силой провела я ногтями по его сытой роже. Размазал он кровь вместе с грязью. Ох и рассвирепел! Изорвал бы, но на моё счастье идёт тот, который «на ладан дышит». Как всегда, с вожжами на плече – проверяет работу. Побить не побьёт, но страху нагонит и родителю нажалуется на нерадивую работницу. Сегодня Ерофей не жаловался, по кровавой роже сына догадался, чья кошка мясо съела. За блуд выучил сына вожжами.
Филька – кобель: сытый, сильный, наглый. Лапает, руки распускает, будто ему закон не писан. Боится тех, у кого есть братья. У нас заступиться некому: мать больная, отец однорукий. Если пожалуюсь родному батюшке, так отдерёт вожжами. Как пить дать, отдерёт. Защищайся, мол, береги честь девичью. Матушке боюсь заикнуться, она и без этого еле жива. Да и молва по деревне пойдет: Филька-де пытался. С него как с гуся вода, он богатый. А я хоть и чиста, да боюсь молвы, бабских судов-пересудов.
Со слезами на глазах встретила Афанасия. Его семья тоже батрачит на Ерофея. «Он тебя лошадьми стопчет», – отозвался Афанасий. Опасалась я попасть под колёса Филькиной тройки. С этой поры и дом-то их, крытый железом, страшным казался. Вон, Фимку брюхатой сделал. Отцу своему она признаться не осмелилась, а матушке сказала перед тем, как пойти к речке и на дне закончить жизнь свою испоганенную. Матушка снадобье сготовила по рецепту старого колдуна да втихаря в бане и напоила. Скинула Фимка, потом почернела и слегла. Девки-то в деревне судачили, жалели. Любую девку в деревне ожидала такая участь.
Ерофей один богатый, все на него работают. Вспашет на лошади клин земли соседу, а потом вся семья на него батрачит. Хорошо, если у многодетного есть корова, а уж на лошадёнку никак не вытянуть. Да и не выгодно Ерофею иметь соседей, выбивающихся из нужды.
Матушка Россия страдала от засух, недородов. Старики помнили 1892 год. От голода и болезней вымирало население целых деревень. Жестокий кризис в 1900–1903 годах, потом революция 1905 года, первая мировая война, революция 1917 года, гражданская война, да и последующее время не было благодатным для бедноты. Только при организации коммун, а потом и колхозов почувствовали себя хозяевами земли. Мы, безземельные, безлошадные, устанавливали в деревне советскую власть. Радовались от души. Ты на диспуте выступаешь, рассказываешь, как устанавливалась советская власть в Горьковской области, и всё со слов родственников, знакомых. У вас тишь да благодать была, власть устанавливалась мирным путём. А у нас, в Зауралье, в Курганской области, советская власть пришла с кровью и боями. Вроде, победили, но мира в деревне не было. Исподтишка колчаковские подпевалы вредили: сжигали колхозные поля, конюшни.
Богачи жестоко боролись с советской властью. Колчак несколько раз занимал нашу деревню. Где останавливался? У богатых. А долго ли «сагитировать» молодуху? Помню, такая затаившаяся молодуха дом строила и собрала наших мужиков на помощь. Она их потчевала гамырой с нюхательным табаком. От такого угощения наши мужики под столом влёжку лежали. Бабы на другой же день собрались: «Драть, драть Аграфену!» – кричали. Управились вечером с хозяйством, подоили коров, оставили мужиков своих, курящих на завалинке, и пошли драть Аграфену. Свалили и драли ей волосы. Всё зло выместили на ней.
В 1920 году мы с Афанасием учились писать и читать на курсах ликбеза.
«Какая красивая пара», – любовались на нас в деревне. В 1923 году поженились, через год родилась Мария, потом ещё две девки. «Девки-то хорошо, но я жду помощника», – говорил Афанасий. В 1930 году родила ему сына, на седьмом небе от радости был.
Колхоз в 1930 году получил трактор. У нас будто крылья выросли. Мы шли на колхозные поля с красными флагами и песнями революционными, а нам колчаковцы-единоличники кричали непотребные слова: мол, голодранцы, голожопые. В нашей деревне Тюленёво есть братская могила, в которой лежат защитники советской власти. И теперь миру нет. Кто на кого жаловался, кто на кого доносил, мы не знаем. То в одной, то в другой деревне забирали хороших мужиков – активистов советской власти. Единоличники со старыми кулацкими корнями боролись остервенело. То клуню подожгут с готовыми просушенными снопами. То «петуха» пустят по колхозному полю. Спасать колхозное добро не успевали. Вроде, все свои, все деревенские, а сколько же в них зла, ненависти. Получали они директивы из центра, и, ухмыляясь в бороду, вредили, поджигали, душили колхозных активистов, защищавших колхозное добро. Тёмные дела вершили тайно. Хоть гражданская война давно закончилась, но вражда не кончалась, белые затаились. Сбегаются колхозники к горящему овину. Опять «беляки» подожгли. Знают вредителей, но поди разберись, докажи – не вычислишь! Хитрые и коварные, они научились «сдавать» хороших деревенских мужиков как врагов народа.
Моего любимого забрали в 1937-м. В деревне никто не верил, что Афанасий – враг, что вредил колхозу. А уж мне ли не знать его честность и преданность советской власти. Кристально чистая душа его кому-то претила. По доносу забрали, спешно. Меня жалели, семью оберегали, спасибо, я на деревенских, односельчан не в обиде. Все знакомые, родственники, женщины деревень Борчаниново, Тюленёво радовались и плакали, когда в 1954 году Афанасия реабилитировали. Посмертно.
1963 год
