Рассказ погружает в атмосферу трудного, полуголодного времени и нелёгкого труда, выпавшего на долю наших прабабушек. Публицистика воскресит в памяти современников автора послевоенные годы, покажет заботы и переживания 12-летней девочки.
"Заболела наша дальняя родственница Оринушка. Прибежала к ней вечерком. Она, наверно, забывала моё мудрёное, редкое для деревенских ушей имя, поэтому называла меня гостюшка или просто по-деревенски - девка.
- Ты, девка, посей-ко мне мучки-то. Назавтра тебе шанежки испеку.
Взяла решето, сею. Оринушка улыбается.
- Пойди, подой корову-то. Корове порубила большую турнепсину. На плетне скамеечка, - показывает Оринушка и протягивает халат Марии. - Переоденься.
Зачем переодеваться? Дела сделаю, да и с подружкой вечером в кино.
Стою перед Оринушкой в своем единственном штапельном белом платье с красивыми красными цветами. Оринушка халат мне бросила, но настаивать не стала.
Подставила скамеечку под левый бок, присела, взялась за сосцы. Корова -умная скотинка, так лягнула, что я с подойником покатилась по ограде. Накануне был сильный ливень. Понятно, каким стало штапельное белое платьице.
В лоток подсыпала брюквы. Отряхнулась, вымыла подойник, руки. Под какой же бок садилась? Теперь сажусь под правый со словами, которым учила матушка: "Благословясь, начинай любое дело".
- Маечка, умничка моя, ешь брюковку да не пинайся.
Дома никогда не доила нашу Пеструху. Сестра Раиса брала меня на вечернюю дойку. Я доила, но Раечка после меня ещё додаивала начисто. Так мы управлялись с 12-ю коровами. Так что кой-какой опыт у меня был. Корова может не подпустить. Меня Майка просто учила. Выдоила. Молоко пропустила. Оринушка из окна кухни наблюдала, как я катилась с подойником по ограде.
Вдруг меня осенила мысль - укоротить хвост Майке. Хвост-то такой длиннющий. Пока сидела под боком, так меня отхлестала. Иду к Оринушке.
- Есть овечьи ножницы?
- Есть, на окне в сенцах.
Беру ножницы, примеряю и отстригаю. Теперь хвост, как метелка, хлещет меня по затылку.
- Вишь, как я тебя задобрила. И молоко ты дала, и подстричь позволила свой некрасивый длиннющий хвост.
- Сходи-ко, девка, на колодец за водичкой, - кричит Оринрушка. - Вон там, у Селиванихи перед домом. На речку чать скользко по крутому-то берегу, - вслух размышляет Оринушка. - Иди к колодцу!
Взяла коромысло с вёдрами. Пришла. Всегда удивлялась, почему женщины так долго набирают воду и всегда что-то обсуждают. Набрала вёдра, подняла коромысло, а самой интересен разговор.
- Светлова-то Гришуню на 15 суток осудили, и выметает он улицы на югах. Рассказал мне как на духу: залепил он кружкой прямо в лицо женщине, которая на базаре в 40-градусную жару поила его молоком холодненьким. Сначала все прилично, культурно. Выпил Гришуня кружечку, уплатил. Нет бы дураку отойти. Нет. Просит ещё кружечку, уж больно молоко вкусное. Она из бидончика снова наливает, а там хлоп - лягушка! Он торговке в рожу. Она в крик. Милиционер его за шкирку - и за решётку. А ведь Гришуня, как передовик посевной, получил направление на лечение минеральными водами. Ну и пил бы минералку, а он, видите ли, молочка захотел…
Я уши-то развесила, стою с коромыслом на плечах. Вот тогда и зареклась: худые дела не делать. Оринушка знает, что в этом неглубоком колодце у Селиванихи вода не для питья, только для пойла скотины, мытья полов да поливки огорода. Выцедила Оринушка лягушат в помойное ведро.
- Не убивать же! Выплесни их за плетень и сходи-ко на колонку. Там вода чистая, - заметила Оринушка.
На улочке-загогулинке, где живёт Оринушка, всего-то пять домишек с соломенными крышами. На большой улице вдоль речки у каждого во дворе глубокий колодец, а дальше возле школы - колонка.
Моё красивое штапельное платье сушится на верёвке. Иду в Марусином платье вдоль улицы. Надо успеть: в десять часов в клубе фильм. В прошлом году не было ни кино, ни радио, ни электричества. Оринушка хоть была на девятом десятке, но делала всё сама. Крыльцо её с выскобленными половицами застелено узорными половичками. Пекла она вкусные шанежки, потчевала меня варениками из белых груздей и вкусной груздяночкой со сметанкой.
Дочка Оринушки Марфа по метрической записи, а по-деревенски Мария. Мария, навестив своих многочисленных внучат, оставила Оринушку на моих надёжных руках. Утром Маруся взвыла.
- За что ты её так? - проснулась я от рыданий. - Корова с коротким хвостом - что девка в короткой юбке. Сраму-то сколько! Смотреть позорно, да и жалко скотину.
И соседка подвывала, охала.
- Бают, удой-то истощается.
Где уж тут ждать бабушкины шанежки. Бежала до дому и все семь километров плакала. Что я наделала! Да, неужто этот обрезок хвоста на удой молока влияет? Стыдно-то как! Теперь в нашей деревне все узнают. Ведь я не ребёнок-несмышлёныш, мне 12 лет. И такую глупость совершила! Прости меня, господи! Искала оправдание. Ну, не совсем оправдание, а слова, чтоб матушку заговорить.
Поля озимой ржи зелёные, и никаких плешин после ливня нет, как пророчили колхозники, у которых грядки ливень выхлестал. Вот так и скажу матушке: ливень, мол, не смыл поля, никаких плешин нет, своими глазами видела поле. Скажу и отвлеку маленько. А как погостила гостюшка у старой Орины, будет известно вскорости. Обязательно кто-то привяжет хвост коровий к удою. Ну зачем я отрезала хвост? Корова не моя. И пусть бы ходила с этим длиннющим хвостом, подметала бы всю пыль с дороги. А теперь греха не оберёшься, как выражается моя матушка. Будут говорить и в соседней, и в нашей деревне, пока хвост не отрастёт. А как быстро он растёт? Много я передумала, пока не уткнулась в подол родной матушки.
- Один твой необдуманный поступок навлёк такой грех, - подытожила матушка мою слёзную исповедь. - Ты, радость моя великая, забыла слова молитвы: не введи в искушение. А ведь это искушение, и чёртик тебе подсказывал, что надо сделать это "добро". Не ангел, а маленький чёртик. И ты поверила, что делаешь хорошее дело. Корова-то у Орины старая, и, не дай господи, случится что.
Вечером вся семья обсуждала необдуманный поступок. Суббота - банный день. Сидят наши участники войны, курят и рассуждают: "Не до хряща же отрезала?"
Отец хорошо рисовал коней. На всех войнах на коне - германской, гражданской и четыре года на Великой Отечественной. Дошёл до Берлина. Нарисовал он корову. Вот зад, ноги, хвост. Отчеркнул - это земля. "Покажи, доча, сколько отрезала, не до хряща ведь, правда?"
Показала, от земли примерно
25 сантиметров. Отрезала жёсткие, грязные пряди волос. Отец усадил меня на колени и сказал: "Прежде чем сделать, подумай".
- Да. Отчебучила заглаженная ваша радость великая. У меня их пятеро, и я опасаюсь, как бы не испортить девчонок материнской лаской. Ну как же ты додумалась? - обращается ко мне наш сосед дядя Миша Кузнецов. Все взрослые смеялись. Я краснела и плакала. Готова была сквозь землю провалиться от стыда. Проснуться бы утром и сказать, что ничего не было. Но это не сон, и не забудется, наверное, никогда.
Сидят на крылечке отец, братик, который в семье первый и старше меня на 15 лет, и его ровесник с 1922 года рождения Миша Кузнецов. Сидят, покуривают. Я им завидую: "Вот у них всё хорошо. И никаких глупостей они не делают".
- А Светлов Гришка парень не промах. Молодой, красивый, чать любовницу на югах присмотрел, - сказал дядя Миша. - Справку председателю колхоза "Искра" привёз из милиции. Реабилитировал себя перед женой.
Мама припасла мужикам кальсоны и рубашки, развесив на перилах крыльца:
- Баня-то выстывает. Хватит, мужики, рассусоливать, идите в баню".
